– В таком случае мы ограничимся двадцатью тысячами в год,потом пятнадцатью, а когда тоненький ручеек из фонда иссякнет, вслед за своимиклиентами отправимся на улицу. Бездомные юристы.

– Иными словами, в моих руках будущее адвокатской конторы наЧетырнадцатой улице?

– Так мы решили. Мы берем тебя сразу в качествеполноправного компаньона. Пусть “Дрейк энд Суини” попробует нас переплюнуть.

– Весьма польщен.

А сверх того смущен. Передо мной открывалось будущее, накоторое я пока не отваживался.

Принесли суп из черной фасоли, и мы заказали по новой кружкепива.

– Как к тебе пришел Абрахам?

– Еврейский мальчик из Бруклина. Приехал в Вашингтон, чтобыустроиться в штат сенатора Мойнихена <Дэниэл Патрик Мойнихен –государственный и политический деятель, дипломат, ученый-социолог,сенатор-демократ от штата Нью-Йорк> . Провел несколько лет на Капитолийскомхолме и оказался на улице. Исключительно одаренный юрист. Вместе сбессребрениками из крупных фирм большую часть времени тратит на координациюдействий по судебным искам. Сейчас он судится с Бюро переписи населения, хочетзаставить их подсчитать общее количество бездомных в стране. А еще Абрахамподал иск в окружную комиссию по среднему образованию, надеясь выбить субсидиидля бездомных ребят. Его чисто человеческие качества оставляют желать лучшего,но в подковерной борьбе ему нет равных.

– А София?

– Профессиональный социальный работник. Честолюбие погналоее в заочную юридическую школу, куда она ходит уже одиннадцать лет. Рассуждаети действует как заправский юрист, особенно когда имеет дело с чиновниками.

Ты еще услышишь, как она раз десять на дню представляется потелефону: “София Мендоса, адвокат”.

– Она выполняет и обязанности секретарши?

– О нет. Секретаршам у нас делать нечего. Печатаем сами,бумажки подшиваем сами, кофе варим тоже сами. – Слегка подавшись вперед,Мордехай понизил голос: – Мы давно работаем вместе, Майкл, и каждый обжилмаленькую нишу. Честно говоря, нам нужна струя свежего воздуха, нужно новоелицо, новые идеи.

– Уж больно заманчив предложенный оклад, – сказал я сжалкими потугами на юмор.

Мордехай улыбнулся:

– Ты идешь к нам не ради денег. Ты идешь к нам по зову души.

Почти всю ночь душа моя не давала мне покоя. Достаточно ли уменя мужества, чтобы уйти из фирмы? Насколько я искренен в намерении всерьеззаняться работой, за которую так мало платят? Ведь мне предстоит распрощатьсявоистину с миллионами.

Все, о чем я мечтал, лопнет, как мыльный пузырь.

Однако вовремя.

Руины семейной жизни окропят брызги лопнувшей карьеры.

Во вторник я сказался больным.

– Грипп, наверное, – сообщил по телефону Полли,потребовавшей, как ее учили, подробностей.

Жар, горло обложено, голова болит? Да, все сразу. Или навыбор – как вам угодно. Если сотрудник фирмы решил не явиться на работу, ондолжен лежать пластом.

Полли сказала, что заполнит соответствующий бланк и передастРудольфу. Да пусть! Зная, что Рудольф непременно захочет позвонить, я вышелранним утром из квартиры. Лучше бродить по улицам, чем объясняться с ним. Снегбыстро таял, на сегодня обещали около десяти тепла. Прогулка по набережнойПотомака заняла примерно час. Поглощая порцию за порцией мороженое, купленное уторгующих тут и там лоточников, я наблюдал за байдарками, в которых спортсменыэнергичными гребками пытались согреться.

В десять утра я отправился на похороны.

Тротуар перед церковью перегораживали барьеры, возле нихтолпились полицейские, мотоциклы которых стояли на проезжей части. Подальшевиднелись фургоны телевизионщиков.

Толпа у входа внимала кричавшему в микрофон мужчине. Кое-где– к радости сновавших с видео – и фотокамерами репортеров – люди держали надголовами наспех сделанные транспаранты. Оставив машину на боковой улочке в трехкварталах от церкви, я торопливо прошагал к храму, но не к главному входу, кудабыло не пробиться, а к маленькой задней двери, охраняемой темнокожимпривратником.

Осведомившись, не репортер ли я, он посторонился. Поскрипучим ступеням я поднялся на балкон. На полу ковер пурпурных оттенков,кресла из темного дерева, витражи в окнах чисто вымыты – отчасти я понималнежелание преподобного отца иметь дело с бродягами.

Я выбрал место на балконе, прямо над алтарем. С улицыдонеслось пение хора, расположившегося на лестнице главного входа. Побезлюдному залу поплыла музыка.

Но вот хор умолк, двери распахнулись, и в храм повалилнарод. Балкон задрожал от топота множества ног. В задней части алтаря разместилсяхор. Его преподобие взял на себя роль регулировщика: репортеры – направо,малыши – вперед, активисты с подопечными бродягами – в центр. Я увидел Мордехаяв сопровождении двух незнакомых мне мужчин. Четверо вооруженных охранниковчерез небольшую боковую дверь ввели узников: мать Лонти и двух ее братьев всиних тюремных робах, наручниках, с цепями на ногах.

Их поставили во втором ряду, позади бабки и еще каких-тородственников.

Постепенно зал притих. От сводов вниз хлынули низкие ипечальные звуки органа. У меня за спиной раздался шум, на мгновение головыповернулись в мою сторону. На алтарь взошел священник и движением рук предложилвсем подняться.

Служители в белых перчатках вкатили и установили передалтарем гробы – материнский посередине. Я увидел маленький, чуть болееполуметра, гробик младенца. Домовины Онтарио, Алонсо и Данте были среднегоразмера. У меня защемило в груди. В зале кто-то заплакал. Запел хор.

Служители принялись укладывать венки вокруг гробов; вдруг сужасом подумал, что гробы собираются открыть.

Раньше мне не приходилось бывать на негритянских похоронах,я не представлял их ритуал. На экране телевизора гроб иногда открывали, иродственники в последний раз целовали усопшего. Стервятники с камерами так исторожили этот момент.

Священник решительно покачал головой: нет.

Вокруг гробов образовалась толпа, люди рыдали, заламываяруки и временами заглушая хор. Соседи безуспешно пытались успокоить пронзительновопящую бабку.